Анатолий Алексин

Коля пишет Оле, Оля пишет Коле

Оля и Коля

Шоссе длинным серым клинком рассекало лес, казавшийся непроходимым. Но, подъезжая к тому месту, где клинок шоссе перекрещивался с другим клинком, тоже рассекавшим лес, но более отточенным, сверкающим и широким – с уральской рекой, – шоферы и их спутники удивленно вздрагивали: непроходимые лесные заросли трубили горнами, пели и даже дискутировали на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» И только уже у самого моста стрелка, нацеленная на лес, все объясняла: "Пионерский лагерь «Сосновый бор» было написано на ней выцветшими от солнца и дождя буквами.

Дискуссии устраивал главный редактор лагерной радиостанции «Голос в лесу» Лева Звонцов. В школе Лева тоже отвечал за радиопередачи, а заодно уж и за дружинную стенгазету… Почти все ребята давно знали друг друга: раньше они жили на Севере, где родители их построили алюминиевый завод, а потом родители переехали на Урал, чтобы строить другой алюминиевый завод, и ребята переехали тоже. Они учились в одной школе, отдыхали в одном пионерском лагере «Сосновый бор» и все знали, что лучше Левы Звонцова никто не умеет заводить разные споры и дискуссии.

У соцгородка, который строили их родители, было странное и не очень благозвучное имя: «БАЗ», что означало: «Большой алюминиевый завод». Взрослые люди были очень заняты, и у них, видно, не хватало времени придумать городу другое название. А у ребят свободного времени было побольше, особенно летом, в лагере, и Лева Звонцов по радио объявил конкурс:

Пионер! Поработай мозгами своими

И придумай для города новое имя!

В лесу, на свежем воздухе, заработали мозгами сразу двести тридцать ребят. И вот по вечерам, хрипло вторгаясь в бесконечную птичью болтовню и приливами набегающий сосновый шум, Лева Звонцов стал устраивать такие радиобеседы:

– Расскажи-ка радиослушателям, какое имя ты хочешь дать нашему городу!

– Город, который мы сами построим…

Репродуктор, черным гнездом примостившийся меж сосновых ветвей, вдруг мелко-мелко задребезжал – это Лева расхохотался в самый микрофон:

– Где ты слышал такие длинные названия?

– Не слышал. И очень хорошо: пусть будет ни на что не похоже!

– Вот именно: ни на что не похоже! Следующий! – выкрикнул Лева так, словно он был врачом и за дверью у него томилась очередь пациентов.

– Бр-ратск! – нажимая на букву "р", четко выговорил очередной участник конкурса.

– Это название уже без тебя придумали.

– Ну и что же? Тот город на Ангаре, а этот у нас.

– Ну как ты не соображаешь?.. Может возникнуть путаница: вот, например, с письмами…

– Тогда – Новый Бр-ратск!

– И тот, на Ангаре, тоже не старый.

– Следующий! – выкрикнул Лева.

– Что ты кричишь, как в лесу? – ответил ему чуть-чуть удивленный, певучий голос, в котором не было раздраженности или ехидства, а было именно добродушное удивление лихой Левиной бесцеремонностью.

Все сразу узнали Олю Воронец.

– Я предлагаю назвать так: город Крылатый!

– Немного странно… звучит, – робко, почти шепотом возразил Лева.

– Почему странно? Есть же в Казахстане город Рудный. А у нас будет город Крылатый. И это будет справедливо: алюминий-то крылатый металл – из него самолеты делают.

– Ах, так? – встрепенулся Лева. – Это очень образно! И я бы сказал – поэтично!..

– Просто точно, по-моему, будет. И справедливо.

«Справедливо» – это было любимое Олино слово. Правда, частенько она прибавляла к нему коротенькое отрицание «не». «Это несправедливо!» – спокойно заявляла Оля своим глубоким, певучим голосом. И тут же вступала в борьбу за справедливость.

Девочки были влюблены в Олю Воронец. Прошлым летом Оля носила косы, и в волосах у ее подруг тоже мелькали разноцветные ленточки. Этой весной, перед лагерем, она постриглась, и подруги ее мигом, без сожаления распрощались со своими косами. Оля чуть-чуть заикалась, и девочки, сами того не замечая, тоже начали слегка растягивать гласные буквы и изящно, еле заметно, как это делала Оля, спотыкаться, словно приседать, на некоторых словах.

Оля редко сердилась. Главным образом тогда, когда встречалась ей на пути какая-нибудь нечестность, неправда, и девочки тоже старались быть отчаянно принципиальными.

И еще Оля сердилась, даже приходила в неожиданную ярость, когда ее называли красивой. В прошлом году начальник лагеря водил по «Сосновому бору» какую-то делегацию и все время восклицал: «А вот это наша волейбольная площадка! А вот это наша читальня! А вот это наш радиоузел!..»

– А вот это наша красавица! – гордо объявил он, увидев издали Олю Воронец.

Делегация защелкала фотоаппаратами, но на пленку попал, должно быть, лишь Олин затылок: в ответ на слова начальника девочка неучтиво повернулась спиной к гостям и быстро скрылась за деревьями.

В начале августа у лагеря испортилось настроение: стало известно, что в первый день сентября Оля не придет в школу вместе со всеми своими подружками, что, вернувшись из лагеря, она уедет очень-очень далеко. Ее отец был геологом. Он отыскал на Урале горную породу, которая была необходимым сырьем для алюминиевого завода, а теперь уезжал искать еще что-то на Север, за Полярный круг.

И только один человек в лагере был рад предстоящему Олиному отъезду – это был Коля Незлобин, по прозвищу Колька Свистун. Он любил переговариваться с птицами, к ребятам обращался коротко и грубовато: «Эй, ты!.. Слушай-ка!» – а с птицами беседовал ласково и безошибочно узнавал их голоса.

Но не за это прозвали его Свистуном. А за то, что как-то однажды, в прошлом году, он неожиданно для всех пообещал написать хорошие стихи к родительскому дню, а написал плохие, и родителей пришлось приветствовать в прозе. Правда, стихов этих не видел никто, кроме Оли Воронец. Она должна была читать их в начале концерта самодеятельности, но в последний момент читать отказалась, заявив, что стихи никуда не годятся.

Это Оля первая сказала Кольке: «Эх ты, Свистун!..» А он в ответ прозвал ее Вороной: это, кажется, была единственная птица, которую он не любил.

Никто, кроме Кольки, Олю Вороной не называл, а к нему прозвище Свистун приклеилось так прочно, словно было с рождения вписано в метрику.

Из всех споров, которые время от времени затевал по радио и в стенгазете Лева Звонцов, он больше всего любил дискуссию на тему: «Может ли мальчик дружить с девочкой?» И хотя всем было уже давно ясно, что мальчик дружить с девочкой может, Лева затевал это обсуждение минимум два раза в году – зимой и летом. В этом году любимая Левина дискуссия сразу стала затухать: спора не получалось. Тогда Лева выпустил к микрофону Кольку Свистуна, и тот громко, уверенно заявил, что девчонки – предательницы.

Все поняли, кого он имеет в виду, и дружно бросились Оле на помощь. «Ишь ты, молчаливый-молчаливый, а разговорился!.. Высказался!» – верещали по радио девочки. Лева Звонцов только успевал радостно включать и выключать микрофон: дискуссия разгорелась с невиданной силой.

А Колька ничего не отвечал. Он снова мрачно помалкивал… Все считали, что вообще он любит переговариваться с птицами потому, что ему нечего рассказать о себе, нечего сказать людям. Но на самом деле ему было бы что рассказать, если б только он захотел…

О чем бы он мог рассказать…

Отец проектировал алюминиевые заводы, но, когда поднимались их корпуса, нигде – ни на кирпиче, ни на крыше, ни на трубе – не было написано, что тут есть частица и его, отцовского, труда. К тому же Колькиных приятелей по двору вообще не пускали на территорию завода, и они не могли удостовериться в том, что отец занят большим и важным делом. А то, что без Колькиной мамы дворовая волейбольная команда не может сражаться со своими противниками, знали все.

На улице шел снег. Дети весело играют на улице, а первоклассница Алёнка смотрит в окно задумчивыми, повзрослевшими от горя глазами. Ей не до веселья. Её мама тяжело больна. Она то заснёт, успокоится, то вдруг начинает метаться в бреду.

Аленка от бессилия помочь ей плачет и громко просит маму не умирать. Никого у них нет. Папа ушёл от них, когда она была совсем маленькой. Мама росла в детском доме, поэтому родных у них совсем нет. И вот сейчас мама проснулась и спросила у дочери, который час.

– Уже время принимать таблетки, мама, вот они. Ты только не умирай, мама!
– Ничего, Алёнка, Бог нам поможет : я не умру, ведь тебя нельзя оставлять одну. Не бойся, моя девочка.
– А кто это – Бог, мама? Я никогда о Нём не слышала!

И мама, напрягая все силы , ослабевшим голосом рассказала, что, когда она была в детдоме, у них была няня, которую все любили. Она была христианкой и часто говорила детям о Боге, что Он живёт на небесах и что Он очень добрый и любит всех нас. – Только Он, доченька, может помочь, – прошептала мама и снова погрузилась в тяжелый сон. А Алёнка долго думала над её словами. Хорошо, что у них ещё есть к кому обратиться за помощью. Но как это сделать? Как позвать Бога в их дом, чтобы Он скорее помог любимой маме?

И тут девочка вспомнила, как мама иногда писала письма детдомовским друзьям, как запечатывала письма в конверты, подписывала адрес, а потом они вдвоём шли к почтовому ящику за углом их дома и опускали письма в почтовый ящик. Сердце девочки радостно забилось. Она решила написать письмо Богу. Она села за стол, достала бумагу и ручку и дрожащими от волнения руками поискала конверт. Мама, спи спокойно! Твоя дочка сама попросит Бога о помощи.

Крупным, детским почерком она медленно выводила на бумаге заветные слова:

«Дорогой Бог! Помоги нам, пожалуйста! Сильно-сильно заболела моя мама. Я часто плачу, потому что боюсь, что она умрёт. У нас никого нет. Врач ей делает уколы, но они совсем не помогают. Мама часто стонет во сне, а я не могу ей помочь. Мама сказала, что Ты добрый и нас любишь. Тогда приходи поскорее, мы Тебя очень ждём!» Письмо Алёнка вложила в конверт и подписала «Богу на небо».

Свой адрес она обвела пожирнее, чтобы Бог легко мог найти их дом и квартиру. Осталось только опустить конверт в почтовый ящик. Она оделась и побежала к почтовому ящику. Но он висел так высоко, что она никак не могла дотянуться, чтобы опустить письмо. А вокруг, как назло, никого не было. Из глаз девочки заструились слёзы.

И вдруг из-за угла появился прохожий – Девочка, ты что плачешь? Не можешь опустить письмо? Давай помогу! Прохожий взял конверт и уже чуть было не бросил его в почтовый ящик, как вдруг его глаза остановились на адресате. Потом он внимательно посмотрел на заплаканную девочку и сказал: – Девочка, можно я прочту твоё письмо? Я, понимаешь, лично знаю Бога и сделаю так, что Он получит твой конверт быстрее, чем по почте.

Алёнка доверчиво посмотрела в добрые глаза незнакомца и кивнула. Когда прохожий читал письмо, то его взгляд затуманили слёзы. Он положил письмо в свой карман и попросил девочку отвести его к её маме. Возле постели незнакомец встал на колени, закрыл глаза и стал просто и понятно говорить с Богом об Алёнке и её маме. Он благодарил незнакомого Алёнке Иисуса за эту встречу. А потом встал и ушёл.

Но вскоре вернулся, и не один. С ним пришли две тети с такими же добрыми глазами. Они приготовили обед из своих продуктов, искупали Алёнку, поменяли постельное белье проснувшейся маме. Много дней они ухаживали за больной и часто вслух читали маме письмо Алёнки. Так в этот дом пришел Сам Бог через Своих детей-христиан.

Благодаря их молитвам и хорошему уходу, мама вскоре поправилась. И теперь мама с дочкой часто ездят в Дом молитвы. Аленка научилась сама обращаться к Богу. Она уже подросла, но письмо своё хранит, ведь однажды оно пришло прямо к Адресату.

Ольга Свириденкова

Письмо императрицы

Пролог

Петербург, февраль 1805 года

Князь Павел Ковров пребывал в прескверном настроении. Он даже не поехал ужинать в офицерский клуб, опасаясь затеять с кем-нибудь ссору и получить вызов на дуэль. А дуэль была сейчас ни к чему, так как могла помешать его производству в поручики.

Причина же хандры князя заключалась вот в чем. Некая замужняя дама, за которой он настойчиво ухаживал в последнее время, внезапно покинула столицу. Из сумбурной записки женщины Павел понял, что она безумно любит его, но не может решиться на супружескую измену и потому бежит в деревенскую глушь, «чтобы оплакивать там свою несчастную судьбу».

Сбежать от красивого, пылкого молодого кавалера, да еще и в деревню! Ничего глупее просто нельзя было придумать. Павел не знал, как бы повел себя, если бы любил эту даму. Но Павел не любил ее, а посему решил ничего не предпринимать. Пусть похоронит себя в глуши: достойный удел для жалкой гусыни! Павел так глубоко презирал эту женщину, что она была ему едва ли не противна. И все-таки, как же досадно: он потратил впустую целых два месяца! За это время он мог закрутить роман с другой дамой, не такой трусливой и нерешительной. Павел не понимал, как мог так просчитаться. Но теперь ничего не изменишь, оставалось извлечь из досадной истории урок и впредь не совершать подобных ошибок.

Желая хоть как-то развеяться, Павел решил ужинать. Однако не успел он распорядиться, как в кабинет вошел его закадычный приятель, Михаил Барбашин.

– Бой мой, кого я вижу! – воскликнул Павел с радостным оживлением. – Его сиятельство Мишель Барбашин собственной персоной!.. Что ты так долго не возвращался, старина? Поехал на неделю, а задержался на месяц! Мы в полку не знали, что и думать, уже собирались ехать искать тебя.

– Да, помилуй, что ж со мной могло случиться? – с виноватой улыбкой возразил Михаил. – Я ведь не на краю света был, а всего лишь в Москве.

– Ну, мало ли что, – усмехнулся Павел. – Ты у нас доверчивый и простодушный, вполне способен впутаться в скверную историю.

Михаил слегка покраснел.

– Право же, Павел, ты меня совсем за ребенка считаешь! А между тем, у меня уже есть… невеста!

– Что? – медленно переспросил Павел. – Как, как ты сказал? У тебя есть невеста?!

– Да, – торжественно подтвердил Михаил, покраснев еще больше. – И я собираюсь в скором времени жениться!

Павел посмотрел на друга не на шутку встревоженно.

– Помилуй, что за вздор ты несешь? Какая… да какая женитьба?! Ведь тебе только двадцать один год!

– Но я так влюбился, что не представляю себе жизни без своей Наташи, – начал оправдываться Михаил, смутившись выражением неподдельного ужаса в глазах товарища. – Она такая прекрасная, такая замечательная девушка, ну прямо ангел!

– Прекрасная девушка, говоришь? – переспросил Павел, нахмурив лоб и принимаясь сосредоточенно ходить по кабинету. – Ну-ну, друг Мишель, и какие же достоинства ты в ней нашел?

– Да очень много, начиная от красоты и заканчивая добрым сердцем. О, если бы ты ее только видел! Она хороша, словно греческая богиня весны! Грациозная фигурка, лилейная кожа, темно-голубые глаза такого глубокого, чудесного оттенка, какого я ни у кого не встречал. А волосы… они такого необычного цвета, что я затрудняюсь описать! Не просто каштановые, а с медным оттенком…

– Должно быть, она красит их индийской хной, – съязвил Павел.

– Ничего подобного! – возразил Михаил, вспыхнув по самые уши. – Наташа не красит волосы, это ее натуральный цвет. Ее дед был рыжеволосым, вот ей и передался этот оттенок. И доказательством тому служат веснушки…

– Веснушки?!

– Их у нее совсем немного, и они очень светлые, – торопливо пояснил Михаил. – И они нисколько ее не портят, даже наоборот! А ее брови…

– Ладно, Мишель, довольно поэзии, – поморщился Павел. – А ты вот лучше расскажи, из какой она семьи. Так же знатна и богата, как ты?

Михаил замялся, подтверждая худшие опасения друга.

– Нет, Наташа не знатного рода. Ее отец – не граф и не князь, а простой русский дворянин.

– Как их фамилия?

– Голубцовы.

– Голубцовы? Не слыхал про таких дворян. Но, по крайней мере, за твоим ангелом дают приличное приданое?

– Откуда я могу знать! Я еще не говорил с родителями, а только успел объясниться с Наташей. И она сказала, что я тоже ей нравлюсь и что она согласится стать моей женой, если родители не будут противиться!

– Ну разумеется, не будут, – колко усмехнулся Павел. – Такой завидный жених! А позволь узнать, сколько лет твоей богине весны?

– Восемнадцать.

Павел выразительно хмыкнул.

– Восемнадцать… Московские барышни выходят замуж в семнадцать, а то и в шестнадцать лет. Странно, что мадемуазель Голубцова, при такой замечательной красоте, до сих пор в девицах! Ты видел их дом?

– Э… дело в том, что у них нет дома в Москве. Они приезжают на зиму и останавливаются у родни, а в другое время живут в своем имении.

– Ясно, – мрачно заключил Павел.

Он подошел к камину, на котором стояла початая бутылка вина, наполнил бокал и сделал несколько глотков. Потом повернулся к притихшему Михаилу и спросил:

– Мишель, ты веришь, что я твой искренний друг и желаю тебе только добра?

– Разумеется, верю! – пылко воскликнул тот. – Но к чему этот странный вопрос? Ты полагаешь…

– Я полагаю, – с расстановкой произнес Павел, – что ты находишься на волосок от того, чтобы совершить самую ужасную ошибку в своей жизни.

– Я не знаю твою избранницу и поэтому, конечно, не могу судить, хороша она или плоха, – менторским тоном продолжал Павел. – Однако скажу напрямик: я почти не сомневаюсь, что ее привлекли твой титул и богатство, а вовсе не ты сам. О, ради бога, не подумай, что я не считаю тебя достойным женской любви! Поверь, если бы речь шла о девушке, равной тебе по положению, я бы не стал сомневаться в ее искренности. Но твоя Наташа – небогатая и незнатная провинциалка. Стало быть, она должна думать не о романтической чепухе, а о том, как выбраться из своей деревни. Осуждать ее за это нельзя: кому ж не хочется жить достойно? Беда в том, что ты, Мишель, не можешь быть уверен, что она не лукавит и что ей действительно нужен ты сам, а не твое богатство.

Михаил посмотрел на друга несчастным, потерянным взглядом.

– Твои рассуждения весьма разумны, но… что ты предлагаешь мне? Не могу же я отказаться от Наташи на основании одних подозрений!

– Разумеется, нет, – улыбнулся Павел. – Я и не призываю тебя к этому. Мой замысел в другом. И я тебе его расскажу… но только после ужина! Мне нужно все обдумать, такие дела не решаются наспех.

Жила-была на свете девочка Оля. Ох и проказница же она была! Вечно выискивала себе приключения: то в лес убежит за грибочками, то возле речки камушки собирает.

Однажды Оля вместе со своим любимым котом Мурзилкой собрались в поход. На улице было жаркое лето, поэтому Оля пошла в легоньком сарафанчике и сандаликах, а Мурзилке Оля повязала на шею красный бант!

Долго шли девочка с котом по полянам и лесам.
По дороге они встретили змей, которые здоровались с путниками, шипя им: «Ш-ш-ш-ш».

Майские жуки пролетали у девочки с котиком над головой и пели им: «Ж-ж-ж-ж».

Под ногами прошелестела мышиная семья. Мама-мышь, укачивая мышонка, пела ему: «Ч-ч-ч-ч».

Оля с котиком даже встретили жнецов, которые косили пшеницу. Их серпы разрезали воздух: «Щи-щи-щи».

Не скучая и напевая песенки, Оля с Мурзилкой подошли к странной лужайке. Она была огорожена ярким забором из радуги с одной стороны, и ледяными сосульками – с другой.

Оле было так жарко, что она решила зайти на лужайку со стороны сосулек.

Как только девочка ступили на ледяную лужайку, как подул сильный ветер, закружилась вьюга, снежинки завертелись над головой. Оле стало холодно, она озябла.

Мурзик, Мурзик, не стоим, греем ручки!!!

Оля выдохнула сильную и теплую струю воздуха себе на ладони, сделав губки округлыми.

Немножко согревшись, Оля подхватила Мурзика и пробежала в центр лужайки.

Здесь царило лето! Возле радужного забора стоял маляр и красил его кисточкой: туда-сюда, туда-сюда. Оле стало тепло и весело, и она достала язычок, подняла его вверх, широким кончиком языка стала проводить по верхнему небу вперед-назад, повторяя за движениями маляра.

Насмеявшись, Оля с Мурзиком пошли дальше. В укромном уголочке лужайки они увидели сервированный стол. За столом сидел Бублик и буква «О», которые пили чай! Оба они были круглыми и смешными. «Что за чудеса», - подумала Оля и побежала к столу.

— Здравствуйте! – сказала девочка, когда оказалась рядышком.

Бублик подскочил к ней, взял за руки и расплакался.
— В чем дело? – спросила Оля.
— Памагите, памагите, мая падружка атказалась са мнай гаварить! – начал жаловаться Бублик.
— Конечно, - фыркнула Оля, - как же с вами разговаривать, когда вы так коверкаете слова! Вам непременно нужно научиться говорить букву «О». Делайте, как я!

Оля сомкнула зубки и начала попеременно вытягивать губы вперед, затем возвращалась в исходное положение.

— Вот так! Правильно, правильно! – учила Оля Бублика.

— Спасибо, девочка, что научила этого невежду, - сказала буква «О».

— Спасибо-о-о-о, О-о-о-о-оля, - пропел Бублик, - садитесь с нами пить чай!

Оля с Мурзиком сели за стол. Бублик подал им чашечки с чаем. Только котик начал пить чай, как у него стало все проливаться на пол.

Мурзик, повторяй за мной! – Оля широко открыла рот и расположила широкий язык на нижней губе. Приподняла края языка вверх, не касаясь верхних зубов.

Котик повторил за Олей, потом попробовал отпить чая, и у него вышло не пролить ни капельки!

К чаю Бублик и буква «О» подали вкусное варенье. Девочке было так вкусно, что она вся испачкалась. Тогда она начала вытирать ротик рукой, размазывая варенье по лицу.

Котик посмотрел на Олю, промурлыкал и показал, как нужно вытираться. Он приоткрыл ротик. Широкий язык приподнял вверх и расположил на губке. Кончиком языка выполнил по губке движение сверху вниз, слизывая варенье.

Оля облизалась, рассмеялась, поблагодарила Бублика и букву «О» и решила возвращаться домой.

На выходе с лужайки стоял Клоун с шариками. Он выдал девочке и котику по яркому шарику и показал им фокус: открыл рот, достал изо рта широкий язык и загнул его вверх. На кончик носа Клоун положил небольшой цветочек. Он подул с силой на кончик носа, и цветочек поднялся под теплой струей воздуха вверх и рассыпался миллионами звездочек.

Оля похлопала Клоуну в ладоши, расцеловала его и побежала догонять Мурзика, который убежал вперед. Пора домой, а то мама заждалась!

Лежа на гумне в омете, долго читал — и вдруг возмутило. Опять с раннего утра читаю, опять с книгой в руках! И так изо дня в день, с самого детства! Полжизни прожил в каком-то несуществующем мире, среди людей, никогда не бывших, выдуманных, волнуясь их судьбами, их радостями и печалями, как своими собственными, до могилы связав себя с Авраамом и Исааком, с пелазгами и этрусками, с Сократом и Юлием Цезарем, Гамлетом и Данте, Гретхен и Чацким, Собакевичем и Офелией, Печориным и Наташей Ростовой! И как теперь разобраться среди действительных и вымышленных спутников моего земного существования? Как разделить их, как определить степени их влияния на меня? Я читал, жил чужими выдумками, а поле, усадьба, деревня, мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака — все жило своей собственной, настоящей жизнью. И вот я внезапно почувствовал это и очнулся от книжного наваждения, отбросил книгу в солому и с удивлением и с радостью, какими-то новыми глазами смотрю кругом, остро вижу, слышу, обоняю, — главное, чувствую что-то необыкновенно простое и в то же время необыкновенно сложное, то глубокое, чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом и о чем никогда не пишут как следует в книгах. Пока я читал, в природе сокровенно шли изменения. Было солнечно, празднично; теперь все померкло, стихло. В небе мало-помалу собрались облака и тучки, кое-где, — особенно к югу, — еще светлые, красивые, а к западу, за деревней, за ее лозинами, дождевые, синеватые, скучные. Тепло, мягко пахнет далеким полевым дождем. В саду поет одна иволга. По сухой фиолетовой дороге, пролегающей между гумном и садом, возвращается с погоста мужик. На плече белая железная лопата с прилипшим к ней синим черноземом. Лицо помолодевшее, ясное. Шапка сдвинута с потного лба. — На своей девочке куст жасмину посадил! — бодро говорит он. — Доброго здоровья. Все читаете, все книжки выдумываете? Он счастлив. Чем? Только тем, что живет на свете, то есть совершает нечто самое непостижимое в мире. В саду поет иволга. Все прочее стихло, смолкло, даже петухов не слышно. Одна она поет — не спеша выводит игривые трели. Зачем, для кого? Для себя ли, для той ли жизни, которой сто лет живет сад, усадьба? А может быть, эта усадьба живет для ее флейтового пения? «На своей девочке куст жасмину посадил». А разве девочка об этом знает? Мужику кажется, что знает, и, может быть, он прав. Мужик к вечеру забудет об этом кусте, — для кого же он будет цвести? А ведь будет цвести, и будет казаться, что недаром, а для кого-то и для чего-то. «Все читаете, все книжки выдумываете». А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены! И вечная мука — вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове! 20 августа. 1924